Для Беспалого судья Миронов был просто находкой. В этой глуши никто не мог проверить правильность и юридическую состоятельность следствия, процесса и вынесенного приговора. А любые апелляции, даже если бы кто-то удосужился их составлять, неминуемо затерялись бы в извилистых лабиринтах краевой бюрократической машины.
О Марии Копыловой подполковник Беспалый упомянул не случайно. Машка Копылова была единственным на всю округу адвокатом с дипломом заочного юрфака. Но этим все ее достоинства и исчерпывались. Дальше начинались пороки. Она была не дура выпить и любила мужскую компанию. В свои тридцать шесть Машка сохранила аппетитные формы, к которым, как знал Беспалый, был неравнодушен Миронов. Правда, ему удавалось утаивать свою страсть (отнюдь не безответную) от суровой и злобной жены Нины. Но от Беспалого утаить что-либо было невозможно, и Миронов знал, что висит у подполковника на крючке. Словом, так или иначе, он вот уже пятый год исправно выполнял «судебные поручения» начальника зоны и не находил силы, чтобы воспротивиться навязанной воле.
На следующее утро Миронов пришел в суд к половине десятого.
Без десяти десять к нему в кабинет постучал нарочный от Беспалого с папками дела Игнатова. Как и обещал подполковник, все нужные документы были на месте. С фотографии на Миронова смотрел интересный мужчина лет тридцати пяти с интеллигентным холеным лицом.
Удивительно, как обладатель такого умного лица мог быть убийцей и грабителем?
Но Миронову не пристало рассуждать о своих «подсудимых». Он полистал дело. Вот показания двух свидетелей: Рыбакова и Мечникова. Судя по всему, протокол был составлен совсем недавно — вчера вечером, хотя дата стояла месячной давности. Рыбаков и Мечников — известные фрукты. Этим даже ящика водки не надо — одной бутылки было бы вдоволь. Итак, потерпевшая Ефросинья Копылова… А, черт, это же Машкина мать! Неужели Беспалый не мог отыскать кого-то другого, обязательно надо было приплести сюда еще и тетю Фросю. Вот Беспалый, змей подколодный, решил подстраховаться: о связи Миронова с Марией Копыловой знали в городе только двое — сам Беспалый и тетя Фрося.
Так, ладно, что же показала тетя Фрося? Боже ты мой: залез под вечер, когда все спали… Взломал комод, деньги взял, миллион триста тысяч — да у Копыловых и сотни-то лишней отродясь в доме не было. Что там еще понаписано… Угрожал Ефросинье убить, замахнулся ножом, ударил, та потеряла сознание. Вынес магнитофон японский, плед индийский…
Бред какой-то. Общий ущерб на сумму…
Миронов закрыл папку. Тyт не то что на десять, на два года с трудом потянет. Ну да ладно. По совокупности преступлений можно и десять дать. Кто проверит? У нас же тут глушь российская, как у Гоголя: скачи хоть три года — никуда не приедешь. Настенные часы пробили десять. Пора. Миронов уже несколько лет вершил правосудие в одиночестве — заседатели все разбежались, но председательствующий (то есть он, Миронов) неизменно составлял протоколы, вписывая туда фамилии двух заседателей. Тех, с кем удавалось договориться накануне. Сегодня он решил вписать Пырьева Серегу и Самохвалову Светку. Благо они на этой неделе здесь, в городе.
Миронов взял присланную Беспалым папку и вышел в зал заседаний.
На скамье подсудимых сидел — вернее, полулежал, привалившись к спинке скамьи, — обвиняемый. Он мало походил на собственное фото: всклокоченный, заросший недельной щетиной, грязный. Особенно поразили судью Миронова его глаза — безумные, пустые, бессмысленные. На обветренных губах обвиняемого застыла идиотская улыбочка.
В зале сидело человек десять, и, как успел заметить Миронов, народ был подобранный: местные менты в штатском, бухгалтерши из горотдела милиции, главный редактор городской газетки «Путь свободы». В первом ряду сидел сам Беспалый и cypово поглядывал по сторонам.
Миронов объявил о слушании дела Игнатова Владислава Геннадьевича, обвиняемого в вооруженном грабеже и попытке убийства. На все вопросы судьи Игнатов отвечал нечто нечленораздельное, и когда Миронов спросил, признает ли он себя виновным, буркнул нечто неопределенное, что можно было принять как за согласие, так и за отказ.
Миронов написал в протоколе: «Обвиняемый признал себя виновным».
Минут за двадцать все было закончено. Миронов даже не стал удаляться в свой кабинет для обдумывания приговора, а с ходу бухнул: «…к десяти годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима». Адвокат Копылова не произнесла ни слова, лишь исправно подписалась под всеми бумагами.
После суда к Миронову в кабинет зашел подполковник Беспалый. Он молча подошел к столу и протянул руку.
— Молодец. Все прошло гладко. Комар носу не подточит. Сегодня вечерком жди гостинцев. И до скорого! Думаю, пора тебя, Митя, повысить в звании. Ну, бывай!
Когда за Беспалым захлопнулась дверь, Миронов печально воззрился в окно. Интересно, когда это кончится? Наверное, никогда. Он вспомнил, что до него в горсуде Северного городка председательствовал Матвей Сергеевич Рыбин. Перед уходом на пенсию, четыре года назад, он вызвал к себе Миронова и долго с ним беседовал при закрытых дверях. Смысл беседы заключался в одном: Рыбин советовал своему молодому преемнику никогда не конфликтовать с представителями власти. Он указал ему сухоньким пальцем на черный телефон на своем столе и пророкотал:
— Мне по этой дуре лет двадцать звонили. И тебе будут звонить. Слушай внимательно, соглашайся. И выполняй. Тогда продержишься тут до пенсии. А иначе — со свету сживут.
Миронов встал и подошел к окну. От здания суда отъезжал «воронок», в котором увозили только что осужденного на десять лет Владислава Игнатова.
«Все, сгинул парень, — безрадостно подумал Миронов. — Погубил я тебя!»
Глава 35 Воровской этап
Тормоза заскрежетали, и локомотив, шумно выдохнув в стужу колесные пары, остановился.
— Приехали, голубчики, — злорадно проговорил подполковник Беспалый и выплюнул остаток папиросы себе под ноги. Чинарик проделал в воздухе великолепное тройное сальто и воткнулся изжеванным концом в свежевыпавший снег, а красный уголек — маленький злобный вулкан — пыхнул серым дымом и потух навсегда. — Я вас научу любить свободу! — процедил подполковник сквозь зубы и уверенно двинулся в сторону остановившегося состава.
Вдоль узкоколейки, с автоматами в руках, выстроился взвод солдат — это было первое оцепление, а всего лишь в нескольких шагах от него, впритык к эшелону, удерживая яростно рвущихся собак, стояло второе.
Солдаты успели изрядно промерзнуть на двадцатиградусном морозе, но, проклиная в душе опостылевший край, въедливых командиров и матерых уркаганов, стойко продолжали нести тяготы срочной службы.
Собаки надрывались от лая, неустанно рвались вперед, как будто хотели искусать стальные колеса локомотива, но строгие хозяева то и дело усмиряли овчарок, охаживая их концами поводков по спине, как нерадивую скотину.
С подножки локомотива, прямо в глубокий снег, спрыгнул молодой розовощекий капитан. Он отряхнул рукавицей приставший к голенищам снег и бодренько поднял руку к ушанке, крепко завязанной под подбородком.
— Здравия желаю, товарищ подполковник. Как видите, прибыли вовремя, ни на минуту не задержались.
— Хвалю, — Беспалый стянул рукавицу и крепко пожал протянутую ладонь. — А то при таком морозе дожидаться, так до пенсии не доживешь.
— Ну вам-то уж грех жаловаться, Александр Тимофеевич. Здоровье у вас медвежье…
— Сколько душ в эшелоне?
— Немного. Двести пятьдесят зэков. Ну и намучился я с ними.
— Что так?
— То бузят, то кормежка им не нравится, а один раз чуть эшелон не перевернули.
— Как же это они так? — усмехнулся подполковник.
— А вот так! Стали бегать от одной стенки вагона до другой. Мы пробовали запретить, однако они не слушались.
Беспалый ухмыльнулся:
— И что же они сказали?
— Сказали, что греются! — Подполковник невольно расхохотался. — И так раскачали вагон, что он едва под насыпь не опрокинулся. Сами бы, конечно, угробились, но и солдатиков бы покалечили. Только автоматными очередям и сумели их успокоить. Слава богу, отмучился. В этот раз, как никогда, устал. Эта компашка, товарищ подполковник, вам сюрпризов еще немало преподнесет! Попомните мое слово.